Светлана Сурганова: "Вторая реанимация стала для меня настоящим адом"
17 Февраль 2014
·
·
5 602 Просмотров
То, что она выжила, — один случай на тысячу. «Словно Боженька решил, что мне еще рано, не все еще сделала», — говорит лидер команды «Сурганова и Оркестр» Светлана Сурганова. 10 лет никто, кроме самых близких, не знал, сколько на ее долю выпало боли. И только окончательно победив, открыто призналась: все время, пока пела в «Ночных Cнайперах», она старалась побороть рак. Но еще никогда так подробно и откровенно Сурганова не рассказывала о том, что с ней происходило.— Вторая реанимация стала для меня кромешным адом: постоянная температура, отсутствие всяких сил, опиаты, обезболивающие каждые пятнадцать минут, мокрая простыня. И каждое движение как тысяча ножей — в бока, в живот — везде. Чтобы как-то заснуть и справиться с болью, я старалась просто дышать на раз-два-три-четыре-пять, заставляла себя считать — сколько могла. Когда совсем припекало, подавала сестричке знаки, пыталась присаживаться на постель, да она и сама подходила ко мне: «Что, милочка, совсем неможется?» — и вкалывала очередную дозу. Я лежала в зондах, трубочках, катетерах. И когда через два дня после операции убрали первый зонд, я немножко воскресла, подумала: «Все-таки жизнь есть...»
С таким диагнозом не выживают
— Пойдем от печки! Недомогания начались года за полтора-два до первой операции. Именно тогда я стала понимать, что в организме что-то сломалось, какая-то гадость поселилась и во мне растет. Локализация, ласково говоря, благополучная для опухолевого роста, — это сигмовидная кишка. Я догадывалась о своем диагнозе, потому что учиться любила, а чтение медицинских книг значилось главным моим хобби. Поэтому, сопоставляя все признаки и симптомы, поняла, что дело — хана. Но чтобы заставить себя пойти на обследование и вообще к врачу, не хватало мужества. Это ведь очень интимная зона, а ко всему прочему я еще и понимала, что мне грозит ректороманоскопия — такая гнусная процедура, когда шланг вставляют в задницу и начинают смотреть тебя изнутри. Ничего приятного как с точки зрения физических ощущений, так и морально: чувствуешь себя в уничижительном положении. Почему бы эту процедуру не сделать менее травматичной, и в первую очередь психологически? Какой-то вчерашний день! Если бы люди ходили на подобные обследования, что называется, со спокойным сердцем, а может, даже и с радостью, то таких страшных диагнозов было бы меньше: диагностировалось бы все раньше, да и профилактические меры можно было бы принять вовремя. Я боялась, не желала подвергаться унизительным экзекуциям... И дотянула до того, что у меня развился некроз — проще говоря, отмирание тканей — и кишка рванула. Это случилось в гостях: я там раздухарилась, расхорохорилась — и подняла шестнадцатикилограммовую гирю. Да еще и домой со своим перитонитом поехала на велосипеде, и дорога по нашим милым питерским кочкам заняла у меня минут сорок.
Я только чудом не потеряла сознание. А добравшись до дома, поняла, что скорую надо все-таки вызывать. Слава Богу, дома были друзья, они и помогли. Когда неотложка привезла меня в больницу, стало ясно, что случилась катастрофа. Хорошо, что не дошло до третьей или четвертой стадии, меня прорвало раньше и, в общем-то, именно это и спасло. Сначала меня привезли в дежурную больницу на Фонтанке. Широко известно, что у нас все очень размеренно и неторопливо: пока меня доставили в приемное отделение, пока спустился доктор, пока подошел ко мне, пока пальпировал, пока записал — прошла уйма времени. Да еще и нюанс такой: мне ж 27 лет было, девчонка совсем, медики сразу думают на гинекологию, никому и в голову не приходит, что там — онкология. Каким-то чудом все-таки отправили меня в проктологический центр. И вот уже с шестнадцатичасовым перитонитом прооперировали. Мне потом сказали, что это вообще редкий случай — с таким диагнозом просто не выживают.
Лежу в реанимации с дыркой, которая называется колостома — после удаления опухоли один конец кишки выводят наружу, и все отправления ты совершаешь в специальный мешочек — калоприемник, который прикрепляют тебе на живот. Врач, не зная, кто я и что я, с траурным лицом приходит ко мне в реанимацию и говорит — мол, слава Богу, мы все успели, но пришлось сделать травмирующую операцию, то есть теперь вы всегда будете ходить в мешочек. А я ему: «Это что, мне операцию по Гартману сделали?» Хирургию-то я очень любила и хорошо себе представляла, что именно мне сделали. Вообрази: только пришла в себя, открыла глаза, узнала, что мне светит пожизненная инвалидность (в моей ситуации автоматически дают II группу)... И тут же называю операцию по имени автора и дискутирую с врачом на предмет орфоэпии фамилии Гартман — где ударение правильнее ставить. На том и разошлись. Наверное, ему было приятно не увидеть истерики от урода и инвалида, а поговорить на профессиональные темы. По-моему, неплохо!
А через пятнадцать дней случилась еще одна операция: меня плохо продренировали (от англ. drain — «осушать». — Прим. «ТН»), все нагноилось, и пришлось вскрыть снова. Диагноз звучал так: «множественные межпетлевые абсцессы». И вот, пожалуйста — вторая реанимация. Ад. Плохо...
Но я же герой, партизан, так что пыталась стоически выносить все процедуры. Не люблю никого дергать, беспокоить, особенно медперсонал. Считаю: главное — не мешать работать людям...
Я человек такой. То ли меня так воспитали, то ли от родителей передалось... Мои мама и бабушка — блокадницы, им было что мне рассказать. Они все 900 дней пробыли в Ленинграде, не эвакуировались. Маме на тот момент было всего семь лет, но ведь дети в таком возрасте уже многое понимают. Бабушка же работала в диспансере. И то, как, несмотря на все ужасы и кошмары, люди достойно переносили все тяготы, не может не впечатлять! Они просто делали свое дело: мама училась, бабушка работала, как могли, помогали близким, соседям и не хныкали. Какое, к черту, уныние? Зубы сжал — и живи. Они внушили мне чувство собственного достоинства: главное, чтобы самому перед собой не было стыдно. Отчаяние — это грех. Позволить людям порхать вокруг себя, кудахтать и пытаться вызвать сожаление в свой адрес — не мой стиль. Я не имела на это права, потому что в моей голове, в моих ушах, в моем сердце звучали рассказы мамы и бабушки. Вот там действительно была задница! Такое пережить! И ничего — не роптали. Я хотела быть достойной памяти людей, которые меня воспитали. А сколько вокруг меня тех, кто годами мучается, но как-то справляется с этими болями, находит силы не спиваться, делиться опытом, а, может быть, даже и работать. Эти примеры грели мне душу...
Перевязки — это отдельный аттракцион. Персонал использовал клеол — это фактически клей «Момент», только жидкий. Выглядела повязка следующим образом: марлевый тампон, сверху общая марля, и все это посажено на клей, который тут же становился частью твоей кожи. А сдирать его надо было непременно бензином или иным спиртосодержащим раствором. Представляешь, что ощущает человек, которому трут разъедающим веществом по ссадине? Включи воображение: свеженаработанная ссадина и бензин или спирт! Килограмма два теряешь запросто, весь мокрый лежишь от боли, кряхтишь, ежишься, но неловко кричать или ругаться матом, хотя очень хочется. Люди ведь делали свое дело: иного-то способа на тот момент не было, не придумали еще в 1995-м, как фиксировать на животе такую повязку, а операционное поле было достаточно большим, и надо было покрыть его все.
Будешь как новенькая!
— Когда я вернулась домой, весила 43 кг при росте 160 см. Сейчас, наверное, это считается нормальным... Кстати, то был единственный в жизни период, когда у меня были стройные ноги, без этих толстых ляжек. Со временем опять наросло, конституция никуда не делась — дала о себе знать. Но тогда сил не было совершенно! Я помню, как впервые взяла скрипку: она показалась мне многотонным сооружением, которое я еле взгромоздила на плечо. И после этого усилия шевелить смычком уже просто не могла.
В больнице я провалялась около месяца. А потом начались «прекрасные» будни, продлившиеся долгие восемь лет. В течение всего этого времени я была пациентом онкодиспансера, отделения стомированных больных. Это специальные муниципальные учреждения, где таких, как я, обучают пользоваться специальными средствами и ухаживать за собой. Мне там очень помогли. Я долго не решалась на восстановительную операцию, потому что была напугана второй реанимацией — уж больно много она отняла у меня сил, все соки выпила. Ну и потом, у «Ночных Снайперов» был очень напряженный гастрольный график, мы много ездили, а выпадать из жизни не хотелось. Пугали и возможные осложнения, эта неопределенность: срастется — не срастется. Короче, я дотянула до калькулезного холецистита, весь желчный пузырь был набит камнями, и его надо было удалять. Доктор мне и говорит: «Слушай, ну уж если все равно мы будем делать тебе операцию, давай мы тебе и реконструкцию сделаем. Будешь ты как новенькая, девочка-припевочка, ведь лучшие годы жизни — с 27 по 35 — прошли коту под хвост». Ведь и правда, все было очень серьезно — куда хочешь когда хочешь не пойдешь, не погуляешь с таким сюрпризом на животе.
В 2005 году меня прооперировали, и я стала как все. У меня просто крылья за спиной выросли, бросилась наверстывать все упущенное за эти годы: есть, ездить, общаться. Поистине это было второе рождение. И я страшно благодарна всем своим друзьям, которые со времен первой операции поддерживали меня как могли. Совершенно незаслуженно я не упомянула до сих пор человека, который сыграл огромную роль в моей жизни — Динку Арбенину. Знаешь, даже словами не могу описать, выразить то, что она для меня сделала в период первой операции. Это трудно переоценить! Если бы не ее жизнеутверждающий тонус, если бы ее не было рядом, я вообще не уверена в успехе всего мероприятия. Таких людей больше нет! Она невероятный друг, умеющий поддержать, как никто другой. За это ей колоссальное, низкопоклонное спасибо. И Диана Аветисян (концертный директор коллектива «Сурганова и Оркестр» в первые два года его существования. — Прим. «ТН») мне помогала, но недолго это длилось... И мои друзья из Риги — семейство Прониных, которые неутомимо убеждали меня в необходимости операции.
Ставить на себе крест – из разряда глупостей
— В 2008 году у меня была еще одна операция, четвертая по счету и, надеюсь, последняя. Там уже была задействована гинекология — киста, миома матки. Говорю открыто, используя всем известные медицинские термины. Что уж там кокетничать! Но несмотря на все это, я сижу перед тобой — прекрасная, фотогеничная, остроумная — и радуюсь жизни, пытаясь радовать других. Что бы с нами ни случилось, нужно помнить, что это очередная твоя страница в жизни, которую ты скоро перелистнешь. Если не сможешь перелистнуть сам, тебе в этом помогут: перенесут на облака, поселят на небеса — и там наверняка не хуже, чем здесь, а может, даже и лучше. Ты просто продолжишь свое путешествие, пойдешь дальше. Душа ведь не умирает, не исчезает — это мое глубокое убеждение. Может, они переселяются?
Мне, слава Богу, неизвестно в полной мере значение слова «обреченность», когда уже абсолютно понятно, что дни твои сочтены. Что бы я сделала? Не знаю. В первую очередь раздала бы долги, если бы они у меня были. Съездила туда, куда давно хотела, — организовала приятное путешествие. И не замыкалась на себе, общалась, пытаясь поделиться тем, что поняла о жизни, о заветных мечтах. Если уж им не суждено сбыться, так пусть они будут озвучены. Я знаю немало, к сожалению, неизлечимо больных. Среди них есть те, кто уходит в тень, в сторону, не желая вызывать жалости к себе. Сопереживание словно пугает их, и они пытаются сами осмыслить, осознать свое положение, справиться с ним. Мне очень хочется, чтобы эти люди не замыкались в своей трагедии. Конечно, было бы большой удачей, если найдутся настоящие друзья, которые просто будут рядом в эти последние недели, месяцы. Знаешь, нужно как можно больше времени посвящать друг другу.
У меня был друг — Юл Абрамов. Он умирал на моих глазах от меланомы левой стопы. Страшная болезнь на той стадии уже не поддавалась терапии, хотя, конечно, все было испробовано — и химия, и облучение. И все равно лечение оттянуло его уход и даже превзошло все ожидания: врачи давали ему полгода, а он прожил больше двух лет. Медики были в недоумении — в положительном недоумении. А я и Валера Тхай (гитарист коллектива «Сурганова и Оркестр». — Прим. «ТН») поддерживали его как могли. Вот уже пять лет, как Юла нет с нами, а мы, такие безалаберные, все еще не можем выпустить диск с его песнями, хотя трындим об этом перманентно. Вечно какие-то причины находятся: то свой альбом пишем, то график концертный совершенно несусветный. Кстати, отпуск творческий берем, в том числе и по причине того, что нужно отдать долг, убрать хвосты. И осуществить то, что ждало столько времени. Его песни должны услышать не только друзья, родители, а как можно больше людей. Он писал потрясающие вещи! Пока в нашей программе только одна песня Юла — «Забирай». Но будет еще несколько. А кроме того, у нас ведь сохранился его голос! Пока он болел, доживал последние год-полтора, мы в своей домашней студии записывали его, делали бесконечное количество дублей, хотя он прекрасно все исполнял с первого раза. Это было необходимо! Он был очень педантичным, строгим к себе человеком. Оттачивал свое вокальное мастерство, голос, подачу — до последнего. Потом уже Юлу стало совсем тяжело, кончились силы, у него была кахексия (крайняя степень истощения). Мы с Валеркой были у друга за два дня до того, как его не стало. На Юла было тяжело смотреть — абсолютно высохшее тело, что называется, кожа да кости. Мы принесли ему клубники. Юл приходил в сознание урывками, всполохами, но узнал нас, обрадовался. И нашей клубнике обрадовался, поел ее! Это были последние ягоды в его жизни... Как уходил этот человек — совершенно отдельная история, достойнейшая! Да, он кричал от боли, потому что не мог этого не делать. Но до последнего был по-настоящему жив, всем интересовался. Эти воспоминания — мои на всю жизнь. Всегда буду рассказывать о нем, о его песнях, буду прикладывать все усилия, чтобы его песни звучали, чтобы их любили, потому что это от Бога. Сколько посредственностей вокруг, которые куда-то лезут, что-то пытаются. Юл прожил только тридцать лет, а я не хочу, чтобы он был забыт. Болезнь тоже дается не просто так, а для определенного опыта. Ницше был прав, когда говорил: «Все, что не убивает, делает нас сильнее». Даже если случается трагедия с тобой, твоими близкими. Значит, делай выводы, извлекай уроки — как минимум. Кроме того, это дается, чтобы мы стали внимательней друг к другу и внутренне сильней. Человек очень многое может. И все-таки я убедилась: Господь Бог посылает нам только те испытания, которых мы достойны и которые можем преодолеть.
А ставить на себе крест — из разряда глупостей. Кто-то спросит: «А как же с этим грузом жить?» Потихонечку! А как люди в войну справлялись? Есть было нечего, голод, и семеро по лавкам. Это намного круче, настоящая ситуация безысходности. Мы же живем в цивилизованном мире, есть и социальные сети, и психологи. Только не зацикливайся на себе, рот открой! Расскажи о проблеме, о своих ощущениях, тебе обязательно помогут. На самом деле отзывчивых людей очень много. С миру по нитке, ты только доверься, расскажи! Но если замкнешься — все! Натворишь глупостей, всяких суицидов напридумываешь... А зачем? Все равно все там будем. Тебе выпало такое испытание — так пройди его достойно, извлеки уроки, научи других и красиво, с улыбкой умри.
Когда в 2008-м я лежала в палате интенсивной терапии, случилась у меня, прости Господи, менструация. Я подумала, что это кровотечение, вызванное осложнениями после проведенной операции. Дежурная медсестричка пошла прояснять ситуацию. Оперировавшая меня бригада удивилась: «А что там, собственно, может кровить? Ей же все подчистую вырезали!» Представляете, такое о себе услышать? Если раньше я могла фантазировать на тему репродукции и сохранения своего генофонда, то тут все — приговор. Я была в шоке, меня прямо в жар бросило, сердце заколотилось. Я выдала типичную «вегетатику» — состояние, близкое к полуобморочному. Потом меня, конечно, успокоили, разобрались... Выяснилось, что просто перепутали историю болезни. А я уже на себе как на женщине успела крест поставить!
Я представила, что наша жизнь — просто книга. Закончился один этап, мы расстались с кем-то, началась следующая страница... Надо быть благодарным жизни, людям, событиям. Впереди новый интерьер, новые встречи, новый климат, может, новые продукты. Любые изменения требуют адаптации, так что действуйте без паники и дерготни. Организм — мощный механизм, не мешай ему, дай адаптироваться, не руби сплеча. Это как машина, которую мы, прежде чем переключить с одной передачи на другую, разгоняем до определенной скорости. Как минимум надо сделать вдох и выдох, а лучше еще вдох и еще выдох и постоянно держать в голове мысль о том, что ты не одинок: Он тебе все равно поможет, если только ты сам не отвернешься, не плюнешь Ему в лицо.
У меня такое количество наркоза было — не каждый выйдет без потерь. Все, кто испытал клиническую смерть — остановку сердца и дыхания, — рассказывают примерно одинаковые вещи, в основном про тоннель. А я подумала сейчас о том, что, может быть, это просто ощущения от вхождения в наркоз? Очень похоже на состояние клинической смерти. Я не хочу врать. Вообще не хочу врать с недавнего времени, а хочу говорить только правду. И вот что я совершенно точно ощущаю, так это то, как после всех событий укрепилась моя взаимосвязь с какими-то тонкими материями. Я с детства чувствовала, что не так все просто в нашем мире, а после пережитых испытаний чувство обострилось. Это не видения, предсказания или вещие сны, а ощущение некоего куратора, который меня ведет, сопровождает, и мне от этого не одиноко. Наверное, у каждого этот товарищ есть, только нужно найти с ним общий язык. За нами приглядывают, это уж точно! Его иногда называют ангелом-хранителем. Пожалуй, он мой самый близкий друг.
Есть колоссальная притча, она мне очень нравится. Человек и Бог идут по песчаному берегу океана. Человек говорит Богу: «Почему, когда у меня все хорошо, я иду по жизни и вижу на песке следы двух пар ног — Твоих и моих, а когда у меня беда, на песке следы только одной пары? Почему Ты покидаешь меня?» «Неразумный ты человек, — отвечает Бог, — я же беру тебя на руки!»
http://zn.by/svetlan...rganova-vtoraya reanimatsiya-stala-dlya-menya-nastoyashchim-adom.html
